Habemus cameficem – игра слов: при избрании нового папы произносится:
Habemus pontificem – У нас есть папа.
Рубиновое кольцо – атрибут шотл. королей; Камень Предназначения – камень-реликвия, помещавшийся под королевским троном.
Бриллиант Кохинор в 102 карата принадлежал англ. короне с 1894 г., но не был, разумеется, в кольце.
Скакуна… Великим Визирем – вариация на тему Калигулы и его коня Инцитата, сделанного жрецом и позднее консулом.
При Дедисмите, в Южной Африке, сражение было 28 февраля 1900 г.; На пол-лиги вперед! – из стихотворения Теннисона «Атака легкой кавалерийской бригады» (1854) о Балаклавском сражении в Крымской войне; Плевна – эпизод Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., разумеется, без участия англ.
кавалерии.
Град златой – из средневекового гимна «Златой Иерусалим».
Леопольд Макинтош… поджигатель – возможна аллюзия на Джона Макинтоша, хранителя и изготовителя пороха для повстанцев 1798 г.
Блум скипетром сбивает маковые головки – по легенде, игрушечным скипетром в детстве сбивал маковые головки римский царь Тарквиний Гордый, что предвещало жестокость его правления.
Милостыня Великого Четверга раздавалась в Англии от монаршего имени, как след древнего обряда омовения ног беднякам в этот день; сорокадневные индульгенции – даваемые у католиков отпущения стольких грехов, сколько их было бы прощено за покаянные труды в течение определенного числа – в данном случае сорока – дней.
Мой более чем Брат! – вариация строки из стихотворения «In memoriam» Теннисона.
Алеф Бет Гимел Далет. – первые буквы евр. алфавита; Ханука, Рошгашана – иудейские праздники; Б'Найт Брит – евр. организация в Нью-Йорке; Бар Мицва – обряд совершеннолетия; Талиф – молитвенный убор иудеев.
Истинный Даниил – ср. «Венецианский купец», IV, 1.
К 11 – реклама брюк Кайноу, см. эп. 8.
Три акра и корову – лозунг ирл. земельной реформы.
Козел мендесский – в древнеегипетском городе Мендесе почитался Осирис в облике козла; бык белый – в Апокалипсисе отсутствует.
Мистер Фокс – одно из имен, которыми пользовался Парнелл в тайной переписке с возлюбленной.
Невинен я, как снег… – ср. «Цимбелин», II, 5; клевета, ужаснее змеи – «Цимбелин», III, 4.
Гипсоспадия – вид недоразвития мужских половых органов.
Образец… женственного мужчины – в пародийной форме высказана идея, действительно вкладывавшаяся автором в образ Блума; как и О.Вейнингер в знаменитой тогда книге «Пол и характер» (1903), Джойс считал женственными мужчин-евреев. Общество Содействия Обратившимся Священникам имело целью помощь священникам, ушедшим из католической церкви.
Мессия бен Иосиф или бен Давид – мессия, ожидаемый иудеями, должен быть из дома Давидова; по некоторым апокрифам, ему будет предшествовать мессия из дома Иосифова.
Сент– Леджер -ежегодные скачки в Англии.
Лорд Биконсфилд – Бенджамин Дизраэли (1804-1881), англ. государственный деятель; Генри Ирвинг (1838-1905) – англ. режиссер и актер; барон Леопольд Ротшильд – член банкирского дома Ротшильдов и первый еврей – член англ.
парламента.
Вот родословие Леопольда… – пародия на родословие Христа. Мф 1, 1-16;
Мейер Гуггенхайм (1828-1905) – глава семейства амер. финансистов; барон Морис Ле Гирш (1831-1906) – австр. финансист-еврей, активно поддерживавший евреев – жертв преследований; Смердоз – брат персидского царя Камбиза (VI в. до н.э.), казненный им; Ихаводоносор – видимо, склейка библ. имен Ихавод («бесславие», 1 Цар IV, 21) и Навуходоносор (царь Вавилонский, победитель иудеев); О'Доннелл Магнус – он же Рыжий Хью О'Доннелл в списке ирл. героев в «Циклопах»; бен Маймун – видимо, Моисей бен Маймун (Маймонид); Яспцс – яшма, камень, бывший на «наперснике судном» Аарона (Исх 28, 20); Сомбатхей – родной город отца Блума (эп. 17).
Рука мертвеца (пишет на стене) – аллюзия на «персты руки человеческой», писавшие на стене Валтасарово пророчество (Дан 5).
Эпизод 16 [1842]
Перво– наперво мистер Блум смахнул основную массу стружек, вручил Стивену шляпу с тросточкой и вообще, на манер доброго самаритянина, постарался его подбодрить, в чем тот крайне нуждался. Нельзя сказать, чтобы ум его (Стивена) и впрямь, как говорится, зашел за разум, однако он был не совсем устойчив и когда Стивен выразил желание утолить жажду, мистер Блум, невзирая на время суток и на полную недосягаемость колонок с водою Вартри [1843] , годною если не для внутреннего, то хотя бы для наружного употребления, сумел-таки изыскать выход, моментально сообразив, что их наверняка выручил бы так называемый «Приют извозчика», буквально рукой подать от Баттского моста, где наверняка нашлось бы что-то питейное, в духе минеральной воды или молока с содовой. Но как попасть туда, вот в чем была загвоздка. Некое время он находился в замешательстве, однако же долг настойчиво призывал его предпринять действенные шаги, и потому он начал усердно перебирать всевозможные способы и варианты, между тем как Стивен неудержимо зевал. Насколько он мог увидеть, смертельная бледность покрывала его лицо, так что было крайне желательно воспользоваться каким-либо средством транспорта, сообразно их состоянию, оба, не надо забывать, были измотаны до предела, в особенности Стивен, конечно, если бы таковое средство удалось отыскать. Соответственно, по совершении нехитрых прелиминариев, как, скажем, несколько пообчиститься, хотя он и позабыл забрать свой взмыленный носовой платок после того как тот верой и правдой послужил брадобрейному делу, они сообща направились по Бивер-стрит, то бишь Бобровой улице, которую верней бы называть переулком, дойдя до ветеринарной лечебницы и до весьма ощутимого зловония от извозчичьих конюшен на углу Монтгомери-стрит, а там повернули налево и влились в Эмьенс-стрит, обогнув лавочку Дэна Бергина. Однако, в чем он заранее был уверен, нигде и в помине не было ни единого Ииуя [1844] , который подрядился бы ехать, только у «Северной Звезды» маячил какой-то шарабан, поджидавший, видимо, засевших в ресторане кутил, ибо никакие симптомы не выдали ни малейшего его шевеления, когда мистер Блум, весьма далекий от совершенства в искусстве свистеть, попытался привлечь к себе внимание, двукратно издав некое подобие свиста и дугообразно воздевая руки над головой.
То была незадача, однако, как подсказывал здравый смысл, теперь уже решительно ничего не оставалось, как, сделав хорошую мину при дурной игре, двинуть одиннадцатым номером, что они и исполнили. Итак, срезав наискосок мимо Маллета и мимо Сигнал-хаус, до коих добрались без труда, они волей-неволей проследовали в направлении вокзала на Эмьенс-стрит, причем мистера Блума чувствительно затрудняло, что одна из пуговиц у него на брюках, если употребить mutatis mutandis древнее изречение, отправилась путем всех пуговиц, хотя он геройски старался, учитывая положение вещей, не обращать внимания на помеху. Стало быть, уж коль скоро так вышло, что им обоим было некуда торопиться, а воздух был приятен и свеж после недавнего посещения Юпитера Плювия [1845] , они, ничуть не спеша, брели мимо экипажа, стоявшего одиноко без возницы и без седока. Вышло при этом так, что одному из пескоразбрасывателей Дублинской Объединенной Трамвайной Компании как раз вышло возвращаться той улицею в депо, и по этому случаю старший из путников поведал товарищу о своем относительно недавнем и абсолютно чудесном спасении. Они миновали главный вход Большого Северного вокзала, откуда шли поезда на Белфаст и где, разумеется, не было никаких рейсов в сей поздний час, и мимо задних ворот морга (не слишком манящее местечко, чтобы не сказать довольно зловещее, особенно ночью) достигли, в конце концов, Портовой Таверны, а там, как положено, свернули на Стор-стрит, знаменитую полицейскими казармами участка К. Проходя между указанным пунктом и высокими, не освещенными в такой час складами на Бересфорд-плейс, Стивену вздумалось подумать об Ибсене, который связывался с мастерской камнереза Берда в уме у него каким-то образом на Толбот-плейс [1846] , первый угол направо, а между тем его спутник, служивший ему как верный Ахат, не без приятствия вдыхал запахи пекарни Джеймса Рурка, находившейся совсем неподалеку, весьма надо сказать аппетитные запахи нашего хлеба насущного, первого и необходимейшего из всех предметов людского потребления. Основа жизни, хлеб, добывай хлеб свой. Где ж дивный хлеб, не умолчи [1847] ? У Рурка-пекаря в печи.
1842
16. ЕВМЕЙ
Сюжетный план. По воле автора – час ночи (течение времени явно замедлилось ради стройности романа). Дублинская одиссея вошла в завершающую часть – но и начала обнаруживать резкие отличия от классической. Отклонений от Гомера хватало и прежде – вернее, миф никогда и не принимался за точный образец, – но сохранялось главное, сама парадигма одиссеи: Улисс испытывал многие приключенья, стремясь душою к сыну, жене и очагу; Телемак искал отца; и вся история двигалась к их встрече. Но у Джойса история не может «двигаться к единой великой цели» (формула старца Дизи, над которою нещадно язвит «Улисс»). Две линии сошлись – но происходит нечто иное, нежели счастливое единение героев, чья встреча записана на небесах. Блум и Стивен сидят в ночной кучерской чайной и не находят, о чем говорить. Вместо них в центре неожиданно какая-то темная фигура, плетущая путаные басни. А больше не совершается ничего: как и предыдущий четный эпизод, «Евмей» – задержка, затяжка действия. Выводы будут делаться в «Итаке».
Реальный план весьма сжат и беден: дело ночное, мозги у всех заплетаются, и роман движется во тьме. Темны, неясны оба новых и центральных лица, Мэрфи и Козья Шкура. Темнота первого чисто литературна, в плане реальном у него нет прототипа (лишь малые черточки Фрэнка Баджена), но второй смутен во всех отношениях. Он носит имя исторического лица (см. эп. 7), но автор сам вызывает наши сомнения в том, является ли он этим лицом. И даже если является – само лицо у Джойса тоже предстает смутным: какова его роль в убийстве? и что с ним было потом? В реальной же истории судьба Фицхарриса после освобождения из тюрьмы неизвестна, по слухам, он был, кажется, ночным сторожем. Едва ли не самой реальной личностью оказывается, в итоге, мелкий прихлебатель Джон Корли, который был изображен Джойсом еще в «Дублинцах» (рассказ «Два рыцаря», написанный в 1906 г.) и выражал восторг тем, что попал в книгу – безразлично, в каком виде.
Гомеров план. Композиционно поэма и роман очень совпали. То, что происходит в «Евмее», вполне соответствует Гомеру: как в Песни XVI, Улисс и Телемак перед финальным возвращением к Пенелопе собеседуют в бедной хижине. Это отражает первое из Джойсова списка соответствий: Козья Шкура – Евмей (хотя можно сказать, что соответствие точнее для мест, чем для персонажей: «Приют извозчика» отвечает хижине Евмея лучше, чем хозяин приюта – хозяину хижины). Соответствие идет и глубже формального. Сходная позиция рождает сходные темы: и у Гомера, и у Джойса речь идет о возвращении и о связанном с ним узнавании (опознании). Но Джойс весьма заостряет эти темы, выводя их за те пределы, в которых они пребывают в Песни XVI. Подробней об этом – в следующей рубрике, а здесь лишь отметим, что это расширение затрагивает и Гомеров план. Джойс утверждает соответствие эпизода не только с «Одиссеей», но и с некой трагедией об Одиссее, известной лишь по ее упоминанию в «Поэтике» Аристотеля: «Одиссей – ложный вестник» (греч. псевдангелос). Название наводит на мысль о некоем лже-Улиссе, двойнике или самозванце; и именно такового Джойс видит в своем завиральном мореходе, утверждая второе соответствие: Мэрфи – Псевдангелос. (Впрочем, в Песни XVI и сам Улисс – ложный вестник, рассказывающий Евмею длинную ложную историю.) Кроме того, достаточно естественно с темою возвращения соединяется и сакраментальный Джойсов мотив предательства. Такая связь есть и у Гомера, но уже не в Песни XVI: Мелантий, «козовод злоковарный», оскорбляет Одиссея и помогает захватчикам-женихам (XVII, XXII). И Джойс вносит в свой список третье соответствие: Мелантий – Корли (последний связан или желает связаться с захватчиком Бойланом). К этому только надо добавить уже сказанное: наряду с соответствиями в эпизоде также намечается и разрушение базисной парадигмы. Окончательного исхода пока нет, но мы уже ощущаем, что герои как-то не становятся в отношения настоящих Улисса и Телемака. Что-то не то здесь: или впрямь Улисс не совсем настоящий, или Телемак, или, может быть, этому Телемаку не подходит этот Улисс? Очень джойсовская ситуация.
Тематический план. Каким должен быть ведущий прием «Евмея»? Джойс решает этот вопрос, выбирая главную отличительную особенность эпизода и развивая для ее передачи особое, ранее не использованное письмо. Особенность эту он видит в состоянии героев: их предельной утомленности, вымотанности. Передать такие черты формой и техникой письма – задача, типичная для художественного мышления Джойса, его миметического подхода (см. ком. к эп. 5). Стиль, что возникает в итоге, я называю антипрозой, ибо это проза, специально испорченная, наделенная целым списком дефектов. У нее стертый, тривиальный язык из шаблонных оборотов и путаная, осоловелая речь. Ее заплетающиеся фразы не умеют ни согласоваться, ни кончиться, «зевают, спотыкаются, забредают в тупик» (Стюарт Гилберт), слова и выражения повторяются… И в связи с этим приходит один вопрос: кому же принадлежит такая речь? Мы не внутри сознания героев, и это не их речь; но при столь специфических свойствах это и не речь автора, он не может демонстративно зевать и спотыкаться. Единственное, что остается, – речь рассказчика. Но ведь никакого рассказчика, никакой «фигуры говорящего» тоже нет!
Здесь перед нами еще одна важная черта прозы Джойса. Она пишется со многих позиций, многими голосами, но в ней вовсе не выполняется привычное правило прозы традиционной – чтобы каждый голос принадлежал определенному, зримому лицу. Скорей здесь голоса инструментов оркестра: у каждого есть свое звучание (тон, окраска) и свое положение в мире текста (темы и объем информации), но больше может ничего и не быть. Уже рассказчик «Циклопов» – Безликий, но у него еще масса индивидуальных черт, и мы ничуть не сомневаемся, что он – личность. Однако в «Евмее» положение рассказчика – как у автора, речь же – как у героев, и такая парадоксальная конструкция, подобно поручику Ниже принципиально «фигуры не имеет». Такая речь известна и употребительна в прозе в качестве вставок в речь автора: в этом случае она представляет собой совершаемую автором аннексию речи героя, называется «несобственной прямой речью» и служит обычно как комический или сатирический прием. У Джойса же автор исчез, но аннексия осталась! Письмо делается странней, но возможности его сильно ширятся – и потому это очень современная черта, которой учились у Джойса или которую заново открывали множество позднейших прозаиков. (Впрочем, зачатки ее – уже у Флобера.) Этим пристально интересуется и современная теория прозы, начиная с М.М.Бахтина. Она констатирует, что здесь в прозе проявляется обобщенное и деперсонализованное, «структуралистское» понимание человека, и вместо определенного лица, «фигуры рассказчика», правильней говорить только о субъекте речи (дискурса), о формальном «подлежащем», которое предполагается у «сказуемого». Итак, осоловелая проза «Евмея» построена, на поверку, тонко и любопытно.
Немалая нагрузка падает и на долю содержания. Как уже говорилось, в центре «Евмея» – ключевой мотив «Одиссеи», возвращение. Он задевал автора лично и глубоко, и в пессимистическом резюме Блума «возвращаться – худшее, что ты можешь придумать» вобран и опыт отношений Джойса с Ирландией. Он вернулся туда ненадолго в 1909 и 1912 гг., пережил сожжение своей книги и предательство друга, и больше никогда не был там, хотя страна и обрела независимость. Немногим радужней было и его краткое возвращение в Триест после мировой войны. И как не поверить в магическое чутье художника: третье его возвращенье – в Цюрих в конце 1940 г. – окажется предсмертным! Целая вереница сюжетов, образов, вариаций на тему возвращения проходит в «Евмее», и общий урок их в том, что горечь, забвение и предательство от этой темы неотделимы. Недаром такое место тут занимает история Парнелла, в которой Джойс видел чистый, образцовый пример предательского деяния; в статье 1907 г. он писал, что ирландские политики «только однажды доказали свой альтруизм, когда они предали Парнелла и не потребовали тридцати сребреников». Но в то же время возвращение – рок, необходимость в циклической вселенной Джойса. Несладко. И любопытно отметить, что в древнехристианской мистике возвращение, греч. «Ностос» (это слово часто употребляет для возвращения Джойс, так он, в частности, называл посл. часть романа) имеет еще одно значение: «ощущение сладости», блаженство присутствия благодати. Здесь Ностос – соединение с Богом, и это не горечь и утрата, а сладость и обретение – причем именно то обретение, путь к которому ищет и не находит «Улисс»: обретение Отца, усыновление человека Богу (через приобщение Христу). Итак, весь этот узел возвращения, тугой клубок постоянных джойсовских тем, включающий даже рисунок его собственной судьбы, стоит в отношении прямой инверсии к глубинным христианским представлениям.
Еще одна нить в клубке возвращенья – мотив узнавания и удостоверения личности. Он тоже для Джойса очень свой, он тянется и к теме иллюзий и обманов, стерегущих нас в мире – лабиринте (эп. 10), и еще глубже – к тайне личности. Нет, на поверку, личности, которая бы не была темной личностью, клубящимся облаком обличий. В чем неопровержимая печать личности, чем свидетельствуется ее идентичность? чем именно я – это я, а не другой? Именем, внешностью? – Нет. А чем тогда? Об этом размышляет «Евмей», и ответа не дает. Ибо «Улисс» не учебник.
Но мы сами можем восстановить взгляды автора точней. Тема была с ним всю жизнь, выступая в ранней прозе как тема «портрета». В наброске «Портрет художника», с которого началась проза Джойса (см. «Зеркало», эп. 2), он писал: «Портрет – не фотография на удостоверении, но скорее изгиб эмоции… индивидуирующий ритм» – и только избранные, художники, способны «высвободить его из комка материи». Это – ответ, и он вполне в духе романтико-модернистского культа художника-творца. Но для позднего Джойса ритм – скорей универсализующее, чем индивидуирующее начало, и печати единственности уже не найти нигде. У Молли в «Пенелопе» местоимение «он» безразлично, без перехода, обозначает то одного, то другого. И еще дальше к модели размытой личности, лишенной твердого опознавательного ядра, идут «Поминки по Финнегану».
Дополнительные планы. Орган, что автор сопоставляет эпизоду, – нервы (они устали, истрепаны, что сказывается и на содержании, и на форме). Искусство – мореплавание, символ – моряки, цвет – отсутствует.
Джойс писал «Евмея» быстро, напряженно, уже заметно торопясь к завершению книги. Он закончил эпизод в феврале 1921 г., и в этом же месяце в Нью-Йорке был вынесен судебный приговор, запретивший журнальную публикацию романа (см. ком. к эп. 13). Судьба «Улисса» определилась несколько поздней, в апреле, когда мисс Сильвия Бич, хозяйка книжного магазина «Шекспир и компания» в Париже, принимавшая близкое участие во всех делах Джойса, решилась сама осуществить издание книги.
1843
Вартри – речка, снабжавшая Дублин водопроводной водой.
1844
Ииуй – так именовали кучеров, особенно же лихих, в соответствии с 4 Цар 9, 20.
1845
Юпитер Плювий – Юпитер как бог дождя.
1846
Подумать об Ибсене, на Толбот-плейс – реминисценция из «Портрета», «…когда он проходил мимо мастерской камнереза Берда на Толбот-плейс, дух Ибсена пронесся сквозь него, словно порыв ветра» (гл. 5); Толбот-плейс – рядом, за углом от места, где Стивен проходит сейчас.
1847
Где ж дивный хлеб, не умолчи? – «Венецианский купец», III, 2.